Поэт среди вождей

Борис Пастернак в своей московской квартире. 1950-е годы

У вас фабрики, заводы, индустриализация, коллективизация, а я "пью горечь тубероз". У вас мировая война и мировая революция, а у меня дача в Переделкине, где-то на задворках вселенной. Из прошлого тысячелетия открывает он к нам свою "фортку" все с тем же вопросом: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?"

Жалко, что мы мало знаем о пребывании Пастернака в Марбурге, где он прилежнее прилежного изучал Канта. Позднее, при встрече с Троцким, так и сказал: я неокантианец, а ваш Маркс давно устарел, не понял, что значит вещь в себе и вещь для себя. Вещь в себе - это человек и его душа, до которой никакими всепобеждающими учениями не докопаться. Железный палач, устроивший октябрьский переворот, капитулировал перед поэтом. Он ответил Пастернаку, что, возможно, материализм со временем устареет и правы окажутся идеалисты, но на сегодня победившему пролетариату нужнее Маркс.

Самое отрадное, что после этой беседы Пастернака не отвели в ЧК, а снабдили охранной грамотой. Мол, этот поэт нужен революции, и расстреливать его без суда и следствия не рекомендуется. Пастернак напишет целых три революционных поэмы - "Высокая болезнь", "Девятьсот пятый год", "Лейтенант Шмидт". Да еще и отошлет их Марине Цветаевой в эмиграцию. Та в ужасе отпрянет, не понимая, зачем он ей это прислал. Нет, Пастернак - не Маяковский. Его революционные строки не запоминаются. Зато все помнят "я клавишей стаю кормил с руки". Видят, как "в трюмо испаряется чашка какао". Чувствуют, что "у капель тяжесть запонок".

Пастернак был вещью в себе даже для себя самого. Его презрительно называли дачником, а он это клеймо носил с гордостью. "Когда поездов расписанье / Камышинской веткой читаешь в пути, / оно грандиозней Святого писанья..." Почему он остался жив? Не выслали, не арестовали. Сталину не понравилось стихотворение Пастернака, где тот сравнивает вождя с горой Гильгамеша. Он не понял стихов, но понял, что это все о нем. Отлучил поэта от печати в ожидании новых, более понятных од. Пастернак в духе времени прославил еще и Петра Великого, но эту тему перехватил Алексей Толстой.

Он не ответил на прямой вопрос Сталина в телефонном разговоре - является ли мастером арестованный Мандельштам. Сталин, конечно, знал, что в это же время на даче у Пастернака находилась Ахматова. Разговор был явно на публику. Звонки были рассчитаны на историю. Вот, мол, какой справедливый и благородный Сталин. Не просто арестовывал и расстреливал, а пытался установить истину. Пастернак хорошо знал законы той драматургии и сказал Сталину, что давно хотел с ним поговорить. "О чем?" - "О жизни и о смерти". Сталин положил трубку на слове "смерти".

Нет, никакому врагу не пожелаешь быть в те времена Пастернаком. А он был. И что самое удивительное - остался. Его поэзию не печатали, но дозволяли переводить не только расстрелянного Тициана Табидзе, но и "Фауста" Гете и "Гамлета" Шекспира. Усилиями Камю Нобелевский комитет увенчал премией переделкинского затворника, о котором в то время мало кто помнил. Но премия стала приговором.

Скорее всего кто-то передал Хрущеву фразу Пастернака: "Сталин был кровавый палач, а Хрущев свинья". Всенародное обсуждение и осуждение неизданного и непрочитанного в стране романа увенчалось преждевременной смертью, которую правильнее назвать гибелью. На похоронах щелкали фотоаппараты бойцов невидимого фронта. Всех, кто стоял у гроба, возьмут на заметку. "Я пропал, как зверь в загоне", - сказал Пастернак в последних стихах. И это в эпоху, которую по сей день именуют оттепелью. Чем больше славят Пастернака сегодня, тем сильнее горечь моего поколения. Почему сегодня, а не тогда!

Оригинал статьи находится на сайте Известия