Николай Васильевич Гоголь и Рим

Николай Васильевич Гоголь

«О России я могу писать только в Риме. Только там она представляется мне вся во всей своей громаде», - так писал Гоголь.

О его любви к Вечному городу хорошо известно. Здесь он провел несколько лет жизни. Здесь рождались «Мертвые души». Здесь он был счастлив, радостен, вдохновлен...

О том, какой след оставил Рим в душе великого русского писателя - в нашем тематическом обзоре - «Римлянин Гоголь».

То была удивительная по силе и красоте встреча. Русский писатель всей душой полюбил Вечный город. А тот, похоже отвечал ему взаимностью. Вдохновлял. Окрылял. Пример искусства взаимопонимания между городом и человеком. Между прошлым и настоящим. Настолько зримый и ясный, что однажды про Николая Васильевича кто-то так и скажет – «римлянин Гоголь».

«Когда я въехал в Рим, он показался маленьким, - вспоминал Гоголь. - Но чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше, а картин, развалин и антиков на всю жизнь станет…»

Это и была первая встреча. Ранней весной 1837 года.

«Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу – и уж на всю жизнь...

Все, кажется, дышит и говорит под этим небом... Целой верстой здесь человек ближе к божеству».

Их дружба, как и всякая настоящая дружба, рождалась не сразу. Они словно присматривались друг к другу. Привыкали. Гоголь был в своем стиле - открытый, наблюдательный, зоркий.

Ему сразу понравилось в Вечном городе это чудное слияние воедино людной столицы и... этакой пустыни... Он бродил среди невзрачных, темных, неприбранных улочек, отмечая какое-то невидимое присутствие на всем ясной, торжественной тишины, обнимавшей человека и осторожно вопрошая: где же огромный древний Рим?

Ответ пока не было и он терпеливо ждал. На улице, как и сегодня, была ВЕСНА.

«Какая весна! Боже, какая весна! Молодая, свежая весна среди дряхлых развалин, зацветших плющом и дикими цветами.

Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиной в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны».

Мемориальная доска установленная в Риме на доме в котором проживал Гоголь (фото с сайта Википедии)

Мало-помалу Вечный город откликался на зов своего нового гостя. Таинственный древний Рим начинал неспешно выдвигаться из тесных переулков где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной...

И вот он уже наконец, - как читаем мы в гоголевской неоконченной повести «Рим» - «громадно воздымается среди тысячелетних плющей и алоэ необъятным Колизеем, Триумфальными арками, останками необозримых цезарских дворцов, императорскими банями, храмами; и уже не видит иноземец нынешних тесных его улиц и переулков, весь объятый древним миром: в памяти его восстают колоссальные образы цезарей; криками и плесками древней толпы поражается ухо…»

Рим оставил глубокий след во многих русских душах. Карл Брюллов копировал здесь фрески Рафаэля, чтобы потом написать «Последний день Помпеи». Александр Иванов работал над своим шедевром «Явление Христа народу».

Гоголь пишет в Риме Мертвые души.

Он живет в доме номер 126 на Страда Феличе – в переводе - «Счастливая улица».

Ну не чудо ли это? Отсюда, из ворот вот этого самого дома и выехала бричка, на которой ездят господа средней руки, с Селифаном и Петрушкой на козлах; в этом самом доме на третьем этаже и родились... и Манилов, и Коробочка, и Плюшкин, и дама приятная во всех отношениях, и губернатор, вышивающий по тюлю, и сам Павел Иванович Чичиков... Представляете картину, как пишет о том искусствовед, поэт и историк 20 века Владимир Вейдле.

«Коробочку ты встречаешь утром, когда выйдешь погулять между фонтаном Тритона, радостно мечущим вверх водную струю и великолепной громадой палаццо Барберини... – Или на крутой тропе, что ведет меж пиний и кипарисов от говорливых мраморов Форума к тенистому молчанию Палатина, Собакевич, наступив тебе на ногу, «входит в самую силу речи»: «А Пробка Степан, плотник? Я голову прозакладываю, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!»... И все эти слова и голоса звучали для него здесь – возле Траянова столпа, у пирамиды Кая Цестия, на Аппиевой дороге».

Писатель, искусствовед и переводчик Павел Муратов отметит как-то «что великий труд Гоголя питало его счастье Римом...»

А это уже слова самого Гоголя: «Я весел; душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой. Жизни, жизни! Еще бы жизни!»

Комната Николая Васильевича на Страда Феличе довольно просторна, с двумя окнами, решетчатые ставни изнутри. О бок с дверью кровать, посередине – большой круглый стол; узкий соломенный диван рядом с книжным шкафом, занимает ту стену, где дверь в соседнюю комнату. У противоположной стены - письменное бюро в рост Гоголя, обыкновенно писавшего на нем свои произведения стоя. По бокам бюро – стулья с книгами, бельем, платьем в полном беспорядке. Ни малейшего украшения, если исключить ночник древней формы, на одной ножке.

Гоголь вставал обыкновенно очень рано и тотчас принимался за работу. На письменном его бюро стоял графин с холодной водой из каскада Тернии, и в промежутках работы он выпивал целиком, а иногда и удваивал порцию.

Говорят, у него никогда не переводился запас отличного чаю, но главным делом для него было набирать различные к нему сласти - всякие крендельки, сухарики, булочки...

Среди его любимых угощений было козье молоко, которое он варил сам особым способом, добавляя туда рому. Эту стряпню он называл гоголем-моголем и часто, смеясь, говорил: « Гоголь любит гоголь-моголь».

В мемуарах современников Гоголя - немало написанных с юмором страниц об образе жизни писателя в Риме. Описания походов Николая Васильевича по его любимым ресторанчикам-тратториям оставили многие из его друзей. Его любили лакеи и официанты, называли синьором Николо и даже не особо жаловались на то, что он часто попросту надувал их. В воспоминаниях Чижова читаем:

«Случалось, что Гоголю сильно захочется есть, а все трактиры с полудня до вечера закрыты – вот он и стучит в двери. Ему обыкновенно отвечают: «Нельзя отпереть». Но Гоголь не слушается и говорит, что забыл платок или табакерку, или что-нибудь другое. Ему отворяют, а он там уже остается и обедает...»

А с Вечным городом он уже общался на одному ему понятном языке. Гоголь умел, как мало кто другой ловить непередаваемое. Видеть безмолвное. Слышать незримое.

Из письма Балабиной:

«... Когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, но родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли, но нет, это все не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет.

...Был у Колизея, и мне казалось, что он меня узнал, потому что он, по своему обыкновению, был величественно мил и на этот раз особенно разговорчив. Я чувствовал, что во мне рождались такие прекрасные чувства! Стало быть, он со мною говорил. Потом я отправился к Петру и ко всем другим, и мне казалось, они все сделались на этот раз гораздо более со мною разговорчивы...»

Гоголь был счастлив в Риме. Было в нем и вправду нечто поистине римское. Но не в смысле привязанности к месту пребывания. А в том древнем, забытом сегодня смысле – так граждане Древнего Рима считали себя не просто римлянами, а гражданами мира.

Гоголь тоже был гражданином мира.

А потому мысли и любовь к России, где бы он ни находился, всегда были частью его существа. Он говорил, что никогда так много не думал об отечестве и не был так связан с ним, как будучи вдали от него.

«О России я могу писать только в Риме, - это его слова. - Только там она представляется мне вся во всей своей громаде». Так оно и было.

За границей Гоголь прожил в общей сложности 12 лет. Из них значительную часть в Риме. Однажды, провожая в дорогу до Неаполя своего знакомого Аненнкова, было время - они вместе жили в Риме, Гоголь скажет ему так: «Прощайте, Жюль. Помните мои слова. До Неаполя вы сыщете легко дорогу, но надо отыскать дорогу поважнее, - чтоб в жизни была дорога; их множество, и стоит только выбрать…»

И вот уже октябрь 1847 года. Осень. Гоголь последний раз в Риме.. Он минует его по пути в Неаполь, почти не останавливаясь. Как скажет кто-то из его друзей: «Новая цепь событий под конец жизни заслонила перед Гоголем и образ самого города, столь любимого им когда-то...»

Может это и так. 11 лет назад он впервые вьехал в Вечный город веселый и беспечный – а сейчас... это и вправду другой Гоголь...

«Он постарел, - напишет о нем после встречи все тот же Анненков, - но приобрел особого рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубокая, томительная работа мысли положило на нем ясную печать истощения и усталости, но общее выражение его показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа».

Когда-то Вечный город принял Гоголя в свои объятия наполнив ветром счастья паруса его судьбы. Вечный город – великая и щедрая земная гавань, подарившая любовь и вдохновение стольким земным скитальцам. Но всегда наступает момент покинуть гавань. Иногда ради нового, иногда для самого главного путешествия. У души тоже есть своя гавань, своя небесная родина.

«Ничего не пишу тебе о римских происшествиях, о которых ты меня спрашиваешь, - это из письма самому близкому другу – Данилевскому. - Я уже ничего не вижу пред собою и во взоре моем нет животрепещущей внимательности новичка. Все, что мне нужно было, я забрал и заключил к себе в глубину души моей. Там Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною, пребывает вечен. И, как путешественник, который уложил все свои вещи в чемодан и усталый, но покойный ожидает только подъезда кареты, понесущей его в далекий, верный, желанный путь, так я, претерпев урочное время своих испытаний, изготовясь внутреннею, удаленную от мира жизнью, покойно, неторопливо, по пути, начертанному свыше готов идти, укрепленный и мыслью и духом...»

Илья Бузукашвили