Учиться умирать

Владимир Малявин

Владимир Малявин

С балкона моей квартиры на окраине городка Даньшуй близ Тайбэя открывается приятный вид. По зеленому полю в обложенной камнем траншее бежит, по-змеиному изгибаясь, ручей. Вдоль ручья проложены пешеходные дорожки, рядом разбиты огороды (страсть местных жителей к земле даже в постиндустриальный век неистребима). За полем проходит шоссе, за шоссе высится пологий холм с кудрявой рощицей. На вершине холма скопление разноцветных домиков с верандами и башенками. Между домами стоят конусы кипарисов. Ни дать ни взять окрестности Сухуми. А под домами на обращенном ко мне склоне холма раскинулось немалое по местным меркам кладбище. На Тайване, как и во всем южном Китае, самое обычное для него место: во-первых, земля на склоне не очень годится для обработки, а, во-вторых, "правильный" склон защищает от вредных влияний и благоприятствует скоплению космической "энергии" - ци (у нас, руководствуясь английским написанием, часто по незнанию пишут чи).

В Китае нет публичных кладбищ. Каждая семья имеет свои родовые могилы и сама за ними ухаживает. Неухоженную могилу позволительно распахать или переделать в новый склеп. Но вообще-то к обителям мертвых здесь не меньшее внимание, чем к жилищам живых. Большинство могил имеют вид подковообразных ниш с вертикальной плитой, словно обозначающей вход в подземный мир. Некоторые имитируют павильоны с колоннами или круглые домики с остроконечной тростниковой крышей наподобие хижин отшельников на китайских пейзажах. Недавно появился сияющий позолотой памятник в форме буддийской ступы на круглых столбиках. На могилах ни фотографий, ни эпитафий, ни даже имен, а только высокопарные посмертные звания, ничего не говорящие об индивидуальности того, кто в них покоится.

Квартира с видом на кладбище, наверное, не каждому по душе. Но мой погост на фоне холма выглядит так живописно и естественно, что я смотрю на него с удовольствием и даже, как Кант от созерцания печной трубы, нахожу в этом занятии стимул для размышления.

Сегодня весенний праздник поминовения усопших. Единственный, который отмечается в Китае по солнечному календарю и потому имеет фиксированную дату: 5 апреля. Выходной день. С утра обочина шоссе перед кладбищем запружена машинами: живые приходят к мертвым. Годовой цикл китайских праздников вообще выстроен как обмен визитами: здравствующие и умершие члены рода по очереди приходят друг к другу в гости. Отношения хозяина и гостя - основа основ китайской жизни. Даже понятия субъекта и объекта в китайском языке обозначаются словами "хозяин" и "гость", более подходящих не нашлось.

Почтить предков - святое дело. Тем более что заброшенной могиле грозит экспроприация, да и мести обиженных духов многие побаиваются. В чем-то этот праздник, именуемый в народе "праздником обметания могил", очень напоминает нашу Родительскую субботу: как у нас, всей семьей, включая малышей, приходят на могилу, убирают ее, ставят на ней две вазы с цветами, вешают на могильную плиту красные и зеленые лоскутки, раскладывают угощение по чину "трех жертв": курицу, утку, соевый творог. Раньше непременно еще и яйца. И обязательно жгут охапки разнообразных жертвенных денег: тут и бумажные имитации серебряных слитков былых времен, и желтые с красными печатями ассигнации загробного банка, а теперь еще и копии американских долларов. Суммы на банкнотах нарисованы астрономические - на родню чего же скупиться!

А я, наблюдая с балкона эти праздничные труды и вдыхая пряный, с дымком, весенний воздух, проникаюсь значительностью момента. У самого первые жизненные впечатления связаны с такими же визитами. Да и как было не запомнить их, если они точно совпадали с началом буйного цветения природы. В разгар весны я садился с бабушкой в громыхающий трамвай и ехал на нем от Андроньевки до единственного тогда в Москве крематория. Ехал "к дедушке". Дедушка был похоронен не в земле, а в стене, что, как мне разъяснили, было почетнее. С его фотографии на меня смотрел молодой импозантный мужчина с аккуратным пробором и галстуком. Внизу подпись и даты: Кленов Иван Андреевич, 1889-1941 гг. Помню, что в тот момент всегда начинало припекать солнце, я подставлял лицо весеннему ветерку, втягивал пахнущий зеленью воздух. Потом, получив стеклянную банку, шел к водопроводному крану на аллее, наполнял банку водой и поливал из нее анютины глазки, которые бабушка высаживала перед нишей с фотографией. Очень мне нравилось это занятие. Я чувствовал, что делаю какое-то необыкновенно важное и хорошее дело.

Тайваньцы умудрились сохранить такое же по-детски простодушное отношение к мертвым. Мыслей о смерти они стихийно сторонятся, никогда не поминают ее в разговоре, даже не имеют ее общепринятого образа - никакой старухи с косой или Mister D. Раньше в домах даже не было четвертого этажа, поскольку слова "четыре" и "смерть" по-китайски звучат очень похоже. Кому охота жить на "смертном" этаже? Загробный мир представляется местным жителям не просто "отражением" земного мира, а прямым его продолжением. Мертвые нуждаются и в домах, и в одежде, и в слугах, и, конечно, в деньгах (кстати, бумажные деньги в Китае первоначально предназначались как раз для мертвых, ибо на том свете все устроено наоборот и ценится все ненастоящее). Для них сжигаются бумажные макеты нужных духам вещей. Удобно, дешево, а главное, убедительно. Ну, а энергия мертвых, естественно, воздействует на живых. Правильно захороненный предок может обеспечить благополучие его потомков.

Поэтому к мертвым на Тайване отношение, скорее, уважительно-деловитое. Погребальные же обряды по-праздничному пышные и шумные, непременно публичные. Семья умершего сооружает перед домом большую прямоугольную палатку из полосатого брезента, иногда полностью перегораживая улицу. В палатке выставляют большое фото покойного, перед ним - стол для подношений, по сторонам желтые - цвета Будды - венки и высокие пирамиды из банок пива и прохладительных напитков, которые послужат угощением для тех, кто придет отдать последний долг умершему. Монахи служат молебны, громко стуча в гонги; нередко для покойного даются представления (которые с удовольствием смотрят живые). А в назначенный гадателем "счастливый" день урна с прахом покойного, обвитая все теми же желтыми цветами, отправляется на грузовичке с такими же пластиковыми желтыми цветами к месту захоронения. За ней следует удивительный оркестр из большого барабана и двух дудок, исполняющих старинную погребальную музыку. Музыканты - люди непременно преклонного возраста, и, как считают здесь многие, делают свое дело из чистого энтузиазма. Это мнение неверно, но по-своему объяснимо: дудки немилосердно гнусавят, не создавая никакой мелодии, барабан ухает сам по себе. Редкий, едва ли не единственный известный мне пример откровенной какофонии. Говорю как дилетант, но лично мне (тайваньцы такие темы не обсуждают) она внушает мысль о мировом хаосе, из которого выходит и в котором растворяется всякая жизнь.

Хоть и не любят тайваньцы говорить о смерти, но смерть для них - вещь понятная и почти родная уже потому, что потусторонний мир есть точная, хотя и перевернутая, копия этого мира. Общение с умершими - дело обычное, и на то имеются свои специалисты, по большей части даосские священники. С их помощью всегда можно вызвать душу нужного человека и разузнать, каково ей живется и что ей нужно. Помню, живя в Нью-Йорке, я хаживал в Чайна-таун к одному даосу из Китая по фамилии Лоу, который днями напролет общался с всевозможными духами и даже основоположниками мировых религий. Для него это была совершенно рутинная, уже порядком наскучившая работа по "перевозке душ на другой берег"... Впрочем, таких работников и на Тайване предостаточно. Вроде бы курьез, а в действительности - самая что ни на есть "общечеловеческая ценность". Поминовение умерших - начало всякой культуры. "Соборность есть прежде всего общение с отошедшими" (Вяч. Иванов). И предсмертный обряд недаром именуется соборованием.

Конфуций

Жозеф де Местр называл суеверия внешними бастионами религии. Народные верования в грубовато-наглядной форме представляют то, что в классических китайских учениях выражено отвлеченнее и глубже. Даосский патриарх Лао-цзы заявляет, что при мудром правителе души умерших и живые люди не будут вредить друг другу и, более того, "их совершенства сольются и в себе упокоятся" (Дао-Дэ цзин, гл. 60). Со словами Лао-цзы можно поставить рядом известное суждение Конфуция, который ответил ученику, спросившему о смерти: "Не зная жизни, как можно знать смерть?" На Западе в этом ответе часто видят декларацию агностицизма в отношении посмертного существования. И действительно, по свидетельству учеников, Конфуций не любил рассуждать о загробных материях и советовал "чтить духов, но держаться от них в отдалении". Было бы, однако, странно, если бы такой знаток человеческой души считал неважной и праздной тему смерти. Уже зная кое-что об отношении китайцев к смерти, логичнее предположить, что для Конфуция смерть просто неотделима от жизни, является непосредственным ее продолжением, и эта догадка подтверждается другими его словами: "Утром познав Путь, вечером можно умереть". Намек первого мудреца Китая открыто озвучивается даосским философом Чжуан-цзы, который призывает "свести воедино жизнь и смерть" и утверждает: "То, что сделало благой мою жизнь, сделало благой и мою смерть". Персонажи его книги перед лицом смерти испытывают прилив ликующей радости, когда задумываются о бесчисленных превращениях, безбрежной свободе творческих метаморфоз, которую сулит им смерть. И наконец, эта загадочная фраза Лао-цзы: "Мудрый, умирая, живет". Звучит очень похоже на слова Христа: "Верующий в Меня, умерев, оживет" (Ин, 11:25). Даосы воздвигли на этом афоризме свое учение об индивидуальном бессмертии. Но нам пока лучше держаться буквы основоположника даосизма: смерть присутствует в жизни и ее удостоверяет. Посвященный даос так и именуется: "мертвый живой человек". Этот титул был бы совершенно понятен, например, Г.Зиммелю, который в статье "Метафизика смерти" писал о том, что "смерть внутренне связана с жизнью" и присутствует в каждом ее мгновении. Смерть - тот крючок, на который вешается все богатство жизни. Только в перспективе смерти жизнь обретает свой абсолютный смысл: только опыт смерти, пишет Зиммель, "разрывает тесную связку между жизнью и ее содержанием", утверждает жизнь в ее первозданной чистоте. Выходит, в смиренном приятии здешними обывателями смерти скрывается мудрая вера в... неуничтожимость жизни.

Жизнь и смерть сходятся в том, что я называю маревом бытия: океаном жизни, несущим в себе бездну смерти. В этом всеобъемлющем и все же всегда конкретном единстве, по выражению Чжуан-цзы, одновременно "все рождается, и все гибнет". Существуют простые способы испытать эту истину. В молодости, практикуя временами голодание, я почти физически ощущал, как тает и уходит от меня субстанция жизни, но этот опыт умирания открывал мне, сколь бесценна и обжигающе радостна жизнь сама по себе. Поистине мы живем, чтобы понять ценность смерти, но мы умираем, чтобы понять ценность жизни.

Моралисты сетуют на то, что в наше время смерть изгнана за грань "цивилизованного существования", сведена к досадной случайности на празднике жизни или, точнее, той псевдожизни, где правит бал потребительство. В китайском отношении к смерти мы встречаем прямо противоположный случай - настолько в точности противоположный, что он кажется неотличимым от забвения смерти в модернистском миросознании. Китайцы не в состоянии отделить смерть как абсолютное в жизни от нее самой, тогда как жизнь все-таки допускает известную степень отстраненности от любой ее ситуации. Смерть нельзя знать; в ней можно только быть или, точнее, жить.

Такова истина родового бытия. Западная культура, слишком индивидуалистическая уже после Гераклита и Пифагора, могла схватывать ее мифологически и умозрительно (Платон, Аристотель), силой лирической интуиции (романтики, экзистенциалисты) или в диалектике присутствия и отсутствия (Гегель, Хайдеггер). Но никогда не могла ею овладеть. Только в постмодерне (особенно у Дж.Агамбена) возникает тема спасительности собственно имманентности жизни, "нулевого градуса" значения, соотносимых со смертью. Западная феноменология смерти подводит к открытию мира в его изначальной фактичности - текучей, конкретной, телесно переживаемой, всегда "другой". Все это можно найти и в даосской мудрости, но последняя учит относиться к истине "жизни-в-смерти" скорее практически. Она проповедует этику безусловной любви и самоотречения. А потому в мудром, говорит Лао-цзы, "нет места смерти", и в него не вонзятся ни когти хищных зверей на лесной тропе, ни смертоносный клинок на поле битвы. Мудрый отсутствует даже в своем отсутствии - и наполняет собою мир. Его присутствие есть "темное всеединство", которое не поддается тематизации и дает о себе знать только в серийности явлений, интуитивно постигаемой "вечно вьющейся нити" события.

Религия оправдывается животворностью смерти. Христианский подвижник, этот "сын грядущего дня", и восточный аскет переживают смерть еще при жизни. Как и все люди, они знают, что смерть неизбежна. Но их недоступная толпе мудрость заключается в том, что они знают, когда умереть или, что то же самое, как воспользоваться естественной смертью, когда она придет. Ведь опыт умирания дарует необыкновенную духовную чувствительность и потому особенно драгоценен для духовного просветления. Просветленный человек входит в смертельно-бессмертную конкретность бытия, как бессмертный даос исчезает навеки в волшебной тыкве-горлянке, в которой таится Небо. Мудрый мудр своей смертностью потому, что в смерти определяет свою судьбу. Случайно ли, что в Тибете, где возвышенность духа сопоставима разве что с высотой гималайских пиков, где сама природа заставляет человека отречься от всего лишнего и преходящего, свести свою жизнь к голой потребности жить, культура умирания и, соответственно, выживания достигла непревзойденной утонченности?

Учиться умирать и учить этому других: вот единственная серьезная тема духовной жизни. Наверное, избранных для смертного опыта не так уж много: не каждому дано принять родовую истину как родную. Но званых-то к нему всегда достаточно. Ведь у каждого - хоть в Китае, хоть в России - есть возможность начать сознательную жизнь с посещения в разгар весны могилы предков.