"Не может быть..." Интервью со Светланой Викторовной Виноградовой

Вопросы задавала Юлия Морозова

Гость нашего журнала — автор и ведущая циклов музыкальных программ и концертов, Заслуженный деятель искусств России, Лауреат премии Правительства Москвы Светлана Викторовна Виноградова. Человек, который для многих поколений проложил дорогу к классической музыке, познакомил и подружил с миром прекрасного и продолжает это делать сейчас.

Светлана Викторовна, пожалуйста, скажите, кто ваши учителя в музыке, ваши учителя-композиторы?

Это очень трудный вопрос. Ведь под словом «учитель» подразумевается не только тот, кто сообщает сумму сведений, но прежде всего учитель-наставник. Тот, кто помогает тебе выйти на тропу жизни. Ты можешь идти по жизни в темноте, по проселку, в чаще леса или отсиживаться в кустах — у тебя есть возможность выбрать, каким путем ты пойдешь. И если ты нужным образом сложен, экипирован, направлен, то будешь выбирать для себя не торный, а трудный путь, неизвестный другим людям. Будешь стараться, чтобы тебе было труднее.

Да. И скажу одну странную вещь (я никогда этого не вспоминала — вы меня заставили это вспомнить) — когда я была маленькая, мама однажды сказала мне: «Почему, когда у тебя все хорошо складывается, ты это ломаешь?» Я не ломаю. Когда меня начинают хвалить и что-то под меня подстраивать, я вдруг пугаюсь, мне вдруг становится и стыдно и страшно. А есть люди, которые устроены совсем наоборот. Есть очень хорошие люди, которым необходимо, чтобы им расчищали дорогу. У каждого бывают такие периоды, когда у тебя что-то получается, и тебя начинают заманивать в ситуацию, где успешно, чтобы ты подкреплял свой успех. Но как определить, в чем истинный успех, это твой успех или успех дела, которому служишь?

Кто для меня стал учителем? Модест Петрович Мусоргский. Он запал мне в душу с детства. Более трудной судьбы, чем у него, я не знаю.

Он был дворянином по рождению, но совсем небогатым, по воспитанию — гвардейским офицером. Он окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и должен был служить во дворце, он в совершенстве владел французским, был аристократически воспитанным человеком.

Когда отменили крепостное право (ему было 22 года), он сказал брату: «Отдай крестьянам землю — им не выкупить ее». Тот возразил: «Не могу, у меня семья». Тогда он брату предложил: «Я тебе отдам мое наследство, мою долю. Всё отдам! Только выпусти крестьян без выкупа». И остался без дома, без денег, без наследства. И прожил после этого 20 лет и умер в 42 года. Ночевал — случалось и такое — на лестнице, потому что больше было негде. Умер в военном госпитале, куда положили его как слугу, денщика.

Знаменитый репинский портрет написан там же. На портрете великий Мусоргский в ветхой пижамке с чужого плеча. Мусоргский был первым, у кого я поняла, что такое правда и что у настоящего человека то, что он говорит, не должно разделяться с тем, что он делает.

Мусоргского называли дилетантом, его произведения редактировал его друг — любящий, вернейший — Николай Андреевич Римский-Корсаков. Считалось, что Мусоргский пишет творчески безграмотно, коряво, что музыкальная речь должна быть гладкой. Но когда после премьеры «Бориса Годунова» спросили одну даму о ее впечатлениях, она сказала: «Помилуйте! Чему же нравиться? — Плачешь, смеешься, себя забываешь». Ведь сам Мусоргский говорил так: «Народ хочется сделать. Сплю и вижу его, ем и помышляю о нем, пью, и мерещится мне он один, живой, неподкрашенный и без сусального». Ведь пил он неслучайно. Пил, потому что Россия, потому что бездомный, потому что безденежный, потому что без жены, без семьи, потому что все отдал за эту возможность — писать о своем Народе. Писать Правду.

А потом я начала работать, читать лекции, позднее комментировать музыкальные произведения, постепенно все более важной фигурой для меня становился Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Я уже работала пятнадцать лет, но не могла рассказывать о Шостаковиче. Почему? Стыдно было: недостойна. Ждала, когда, наконец, приблизят меня знания и опыт, когда, наконец, его пойму...

Есть зазор, гигантское пространство между тем, что ты прочтешь у других, даже в самых умных и самых прекрасных книгах, и тем, что впоследствии станет тобой.

К слову скажу: книги, которые я читаю для работы, порой, казалось бы, феноменально удалены от темы. Ну например, в какой-то период у меня возникла естественная для каждого потребность понять, в какой мере разные религии совпадают в своих основных положениях. Никогда не забуду, как в книге Карлоса Кастанеды я прочла наставление дон Хуана, его объяснение того, кто такой воин. Воин не тот, кто против всех, это тот, кто «за». А самое неприятное и неприемлемое — это потакать себе. Ситуация слабости: «я устал», «я не могу», «это не для меня» — для воина абсолютно невозможна.

Вот она-то и была невозможна для Мусоргского, для Шостаковича, она невозможна в каждой религии для верующего человека, потому что он живет по правилам Бытия — по тем же правилам, по которым существуют звезды. И так совпало, что невероятно важнейшими на сегодняшний день для меня стали Мусоргский и Шостакович, у которого, кстати, на письменном рабочем столе под стеклом лежит портрет Мусоргского. Сегодня для меня одни из важнейших композиторов Морис Равель, Сергей Рахманинов, это истинные рыцари и в творчестве, и в жизни.

А было ли какое-то событие, которое сыграло роль учителя?

Наверное, война, с которой совпало мое детство. Тогда я в первый раз влюбилась. Центральная музыкальная школа была в эвакуации в Пензе, мы жили в здании художественного училища и музея, и я влюбилась в студента-художника. Он был похож сразу и на Маяковского, и на Руставели. Его (он защищал родной город Витебск) убили на войне. Он был сказочно красив и очень талантлив... Володя Гребневич.

Я тогда пошла ночами дежурить в эвакогоспиталь. Я, наверное, была сильная, оттого что была влюблена, оттого что сумела в один год кончить девятый и десятый класс, оттого что жила и училась в Сибири. Это трудно рассказать... Понимаете, вам дают на ужин клейстер в маленькой пиале, а вы не знаете, что это — голод; пальцы примерзают к клавиатуре рояля, а вы не знаете, что это — страшно. Когда тебе шестнадцать лет, идет война, ты точно знаешь, что вся твоя родина — фронт. Эта война была справедливая, в этом все дело. Поэтому она нас учила. Парень должен хотеть идти в солдаты и защищать слабых. Мужчина другим не может быть, у него это в крови должно быть...

Я знаю молодых людей, которым сейчас совестно не идти в армию. С другой стороны, когда тебя посылают на несправедливую войну, как быть? На чаше весов и там, и там — совесть.

Я отвечу вам, может быть, не прямо на вопрос... Сергей Сергеевич Прокофьев — уникальная личность: композитор, пианист, дирижер, редкостной мощи творческий гений. Абсолютно востребованный за рубежом, счастливый, концертирующий, пишущий. Дягилев предлагал ему парижские антрепризы, а он приехал в Россию тогда, когда, как мы об этом сегодня часто рассказывая, опасливо говорим: «Расстреливали». И боимся. Я очень хорошо помню то время. Именно в ту пору Прокофьев вернулся в Россию и написал балет «Ромео и Джульетта» в защиту жизни. Его не арестовали, потому что он не умел бояться: он был воином, художником-воином. «Композитор, как и поэт, ваятель, живописец, призван служить человеку и народу. Он должен украшать человеческую жизнь и защищать ее», — так он говорил.

Когда Сергей Сергеевич был маленький, отец его — он был управляющим имением у помещика, в Солнцевке, где они жили, — каждую весну давал ему ящик с рассадой и говорил: «Ты посадишь это. Ты этого хочешь. Но если хоть один росток погибнет, я тебе больше не доверю». И вырос человек, который написал «Александра Невского», «Войну и мир», «Ромео и Джульетту», «Каменный цветок». Сравните с сегодняшним днем — нельзя терять время, ведь есть же по-прежнему Хранители...

А откуда приходит любовь к музыке? С чего она начинается?

Очень важна первая музыка, которую слышит человек в своей жизни. Читаю про это у Пушкина: «Ты, детскую качая колыбель, мой юный слух напевами пленила...» — это он бабушке. «Спой мне песню, как синица...» — это няне. У Лермонтова: «...то была песня, от которой я плакал... Ее певала мне покойная мать». Ему три с половиной года было, когда мама его умерла. Значит, очень рано. Первая песня... Для меня это была песня Сольвейг. На всю жизнь.

Недавно я начала готовить новую программу и подумала, что мне будут нужны колыбельные. И вдруг вспомнила, что у Чайковского есть такая колыбельная, слова Аполлона Майкова: «Спи, дитя мое, усни! Сладкий сон к себе мани: в няньки я тебе взяла Ветер, Солнце и Орла». Мне ее мама в детстве пела. И я посмотрела на эту колыбельную с высоты своих сегодняшних лет и вдруг поняла: «в няньки я тебе взяла Ветер, Солнце и Орла» — это о том, как перед человеком, который только-только родился на земле, вдруг раскрывается Вселенная! Я хорошо помню, что маленькой думала (думать я уже могла): «А как это — Ветер, Солнце и Орел? Это так высоко, далеко» — и передо мной вставал купол. Не тот страшный, который на тебя надевает темнота, не колпак, а купол неба. Голубой купол — это твоя защита и твоя бескрайность, и твое приобщение к жизни в то же время. Когда мама поет: «Ветер, Солнце и Орла», ребенок готовится к жизни. Это к вопросу о важности первой музыки.

Сказки вошли в мою жизнь очень давно и очень серьезно. В первую очередь, сказки Андерсена, «Русалочка»... Я однажды прочла, что пятнадцатилетний Дмитрий Шостакович мечтал написать оперу «Русалочка». Это так неожиданно, правда? Ну как же — Русалочка влюбилась, вышла на землю к своему принцу, ведьма разрезала ей хвостик, и она, не показывая боли, страдая, шла. И потом оказалась отвергнутой и обманутой. Это очень страшно, очень больно. И ты узнаешь боль, узнаешь боль и в жизни. Я давно обратила внимание на сказки, еще до того, как на них появилась мода. В сказках герои идут на всяческие испытания, не боятся. А мы не можем. Вот ведь загадка! Не хочется нам испытаний...

Я снимала в зале Чайковского программу об оперном искусстве. Спрашиваю зал: «Какой музыкальный жанр самый любимый?» Отвечают по-разному. А маленькая девочка в партере говорит: «Оперы». Я говорю ей: «Ведь опера — это очень трудно, почему опера?» А в ответ эта малюсенькая, лет девяти девочка дает руководство на всю жизнь: «А когда трудно — интересно». Не надо бояться!

Возвращаясь к маминому вопросу из детства «Почему ты все ломаешь?» — видимо, потому, что, когда трудно, интереснее. Все дело в том, что одному бывает интересно, когда ему все легко дается. А другому — так он устроен, как Мусоргский, Пушкин, Маяковский — когда ему поперек. Потому что, когда поперек, когда сопротивление острее, четче, ты больше понимаешь, прозорливее становишься. А потом такие люди рано уходят, как, например, Моцарт — почти в возрасте Христа. Льстить, ходить на поклоны, завязывать нужные знакомства — его отец так учил. А Моцарт — поперек, он защищал Гармонию, константу бытия.

Да, колыбельные защищают, сказки и мифы защищают, потому что в них нетленна та стержневая формула бытия, которую христиане называют заповедями. Но заповеди есть у каждого народа.

Сегодня дети — одна из неразрешимых проблем... Они не защищены. Дети выходят во взрослую жизнь материалистами, зная только, как и какие бытовые блага надо добывать, чтобы жить лучше. Их учат через конкретное мышление, забывая, что вся защита в воображении — здесь твой меч, твои латы, гарантия того, что ты проживешь свою жизнь. А детей лишают этого.

Я даже в работе музыкантов вижу, как много у нас концертов, которые проходят по случаю юбилеев или годовщины смерти, в то время как жизнь ставит перед нами огромное количество проблем и все великие произведения написаны в связи с этими проблемами. Так группируй произведения вокруг проблемы и собирай людей, чтобы они приходили на концерт найти ответы на свои вопросы. Но так делают немногие, потому что сознание отравлено: для большинства музыка вошла сегодня в серию бизнес-систем. Какие же приоритеты обозначат сегодняшние дети, когда они станут взрослыми?

Вы смотрели кинофильм «Июльский дождь»? Там есть видеоэпиграф: типографские машины опускают на пол кипы свежеотпечатанных плакатов с изображением «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Потом на улице эти плакаты треплет дождь. В прежние времена деревенский учитель всю жизнь копил деньги, чтобы поехать в Италию и увидеть святыню — «Сикстинскую мадонну». Это была его награда за честный труд. Будет ли такой же цена Мадонны для того, кто может хоть сейчас прилететь на самолете, чтобы посмотреть ее?

Когда в музее на Волхонке открыли коллекцию немецких картин Дрезденской галереи, там была «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Но я увидела Мадонну другого художника — Сурбарана: маленькая нищая девочка сидит и втыкает в песочек головки цветов. Это детство пречистой Девы Марии. Сурбаран мне больше говорит, чем Рафаэль. С кем ты совпадаешь, от того, видимо, и строишь свой путь.

Надо быть собой до конца. Каждый выходит в жизнь с заданием. И чем раньше ты поймешь, для чего ты предназначен, какое у тебя задание, тем лучше. Порой задумаешься: «Ну ведь другие деньги зарабатывают, почему же я не умею?» Спрашиваю у главного бухгалтера на телевидении: «Почему же вы другим платите больше?» А он: «Если бы мы вам не платили вообще, вы бы все равно работали». И это правда. Но он был циничен. Страшновато, что этим пользуется. Потому что у тебя в жизни есть свое задание, потому что... помните, как у Пушкина: «Еще одно, последнее сказанье...» — Пимен, старик-монах, в келье в монастыре всю жизнь пишет летопись, и он абсолютно счастливый человек. Счастье — это когда ты не изменяешь себе. Брать с собой стоит то, с чем ты не изменишь себе.

Помню, мама привела меня в гости в дом с хорошей библиотекой. Взрослые сидят за столом, ко мне подходит мальчик, а я думаю: «О чем с ним разговаривать?» — и беру книгу, защищаюсь книгой. С книгой ты уже не один. Так это по жизни у меня и осталось.

Конечно, как у всех нормальных людей у меня есть семья, есть дети, есть друзья... Слушатели — это друзья. И работаю я для Слушателей. Для тех доверчивых людей, которые к тебе пришли, и ты не имеешь права их обмануть. Стараешься изо всех сил. Ты можешь лениться, болеть, чего-то не уметь или быть глупым, можешь стыдиться этого, где-то ты проваливаешься, но все равно: если тебе доверились — оправдай доверие. Ты же знаешь, что музыка — для того, чтобы ты был сильнее. Заканчивается сезон — расстаться невозможно. Это о Слушателях, о моих друзьях.

Однажды вы сказали, что человеку даны глаза, чтобы смотреть в небо. Когда вы смотрите в небо?

Каждый день. Я не могу без этого! Это не преувеличение и не поза. Я счастлива, когда могу выйти из дома. Я так счастлива, когда вижу, как распускаются листья, как они тянутся наверх! И небо...

Сейчас все окна занавешивают: дома стоят близко. А ведь так прекрасно, когда солнце и звезды живут в твоем доме. Ты вписан в мироздание, окна дома раскрыты, как глаза на лице!

Как вам удается так говорить о музыке, и не только о музыке, что перед людьми возникают почти осязаемые картины?!

Во-первых, это моя профессия. У меня за плечами композиторский факультет, и я знаю, как это делается: как роется котлован, как кладется фундамент, как делается раствор. Во-вторых, это любовь к Слушателям. Я всегда жила Слушателями...

Однажды в Германии я сломала ногу. Отлежав в клинике, вернулась в Россию. Я тогда не соображала, что надо брать бюллетень, у меня кончились все деньги. (Если говорить о тяжелых испытаниях в жизни, это было одним из тяжелейших.) А спустя какое-то время был абонементный концерт в Большом зале консерватории. Костыли я оставила за дверью, открыла ее, шагнула... Зал был абсолютно полон. На середине — микрофон, и мне надо дойти...

Вот что дает способность видеть и слышать. Ты в ответе. Если у тебя есть счастье, такое абсолютное, намеренное, безграничное и тебе дана возможность понять технологию приближения к этому способу проживания жизни, — ты обязан это передать. Но только при условии, что ты помнишь, что один в поле не воин. И тогда все становится творчеством — рождаются темы и программы циклов; идут поиски материалов вместе с группой; драгоценные солисты, будучи в концертах, в беседах и репетициях, поражают своей одаренностью; волнуются — и ты вместе с ними — оркестр и дирижер; открываются тебе в залах Третьяковской галереи картины... Господи, как быть полезной, как все это охранить, сохранить! И потом, наконец, когда идет концерт, ты слушаешь неистовую тишину и истовое внимание зала, музыку на сцене и думаешь: «Не может быть...»

Маленькой девочкой, еще перед войной, я мечтала, что, когда вырасту, сделаю так, чтобы другие люди полюбили музыку. Но одно время я хотела стать актрисой. Меня взяли в Щукинское училище, а мой консерваторский профессор по классу сочинения, композитор В. Я. Шаболин, сказал: «Лучше занимайся своим делом». И теперь оказалось, что обе мои мечты соединились — сцена и музыка. Это к вопросу о Пути. Я от всей души благодарю вас и желаю каждому как можно скорее ощутить, что ему следует делать, что главное для него, что создает гармонию в душе. И не бояться трудного. Если ты чувствуешь, что не потеряешь себя, ты преодолеешь это трудное. Пусть всегда в вашей душе звучит музыка!

Статьи

"Не может быть..." Интервью со Светланой Викторовной Виноградовой

Вопросы задавала Юлия Морозова