| Поделиться статьей: | | Статьи Послать ссылку другу  Мир сегодня > РЕЦЕПТ СЧАСТЬЯ Веры ДробинскойВадим КарелинКак много нужно сегодня, чтобы дать ребёнку путёвку в жизнь — хорошее образование, финансовые возможности, здоровый образ жизни, приличный круг общения... Но даже и это далеко не всегда становится залогом счастливой судьбы для растущего человека. Вера Дробинская в Астрахани в одиночку воспитывает восьмерых приёмных детей, все они инвалиды. Её большая семья лишена многих из перечисленных возможностей, но, по-моему, она одна из самых счастливых.
— Вера, о вас и вашей удивительной большой семье сегодня знают очень многие. Что вас привело к решению взять первого ребёнка из детского дома? — Я же сама детский врач, работала в больнице. И была связана с католической церковью. Тут священник очень хороший, мы вместе начали помогать детям в детских домах. Как-то само собой стало понятно, что надо их забирать оттуда, что у них пути не будет, если они там останутся. Это не то что вот ходишь и думаешь: «Чем бы заняться? Дай-ка я детей возьму!» Нет, просто понимаешь постепенно, что ситуация немыслимая, что невозможно, чтобы так дальше продолжалось. А как её поменять? Единственный способ — забрать ребёнка к себе. Можно сколько угодно покупать им лекарства, игрушки, таблетки, но от этого ничего не поменяется. — Но ведь вы берёте самых тяжёлых, больных. Не каждая семья сможет одного такого воспитать, а у вас их восемь! — Если бы я со стороны смотрела, если бы у меня была своя семья, свои дети, то все показались бы, конечно, больными: и Надя, и Ринат... Они проблемные, сложно с ними. Но после того как я столкнулась с действительно больными детьми, — после этого, если ребёнок, например, ходит, понимает, более-менее себя обслуживает, мне уже это кажется совсем не тяжело, уже можно жить с таким ребёнком. Почему я, например, Данилку взяла? Во-первых, он был в тяжёлом состоянии, очень тяжёлом, из всех детей он был самый тяжёлый. Никто толком не знал, что с ним, собственно, и до сих пор никто не знает, почему он не растёт совсем. Я слышала: «Зачем он живёт, лучше бы умер, чего он мучается?» А я считаю, что такой подход неправильный в принципе, у меня всё протестует против этого. Помню, одна женщина, из адвентистской церкви, которая там помогала, сказала, что они всей церковью молятся, чтобы Данилка поскорее умер, потому что невозможно смотреть, как он страдает. Его родители не отказывались от него, но и не забирали: они не хотели ребёнка-инвалида и всё как-то тянули. Видимо, считали, что он умрёт, и их совесть будет чиста. Я с ними поговорила. Мать его сказала: «Я хотела, чтобы он умер. Врачи говорили, что лучше ему умереть, медсёстры говорили, лучше умереть... За всё это время вы первый человек, который сказал, пусть живёт». Эти слова меня так поразили... Столько движений в мире существует против смертной казни! Целые общества борются со смертной казнью. Пусть преступники, маньяки, насильники — всё равно, пусть в пожизненном заключении, но живут... А этот ребёнок никому не сделал зла. Единственное его преступление — что он родился больным, и все ходят и говорят: «Пусть он умрёт». И считают, что это разумный подход. Я думала: мы вообще после этого люди или кто, если желаем ребёнку смерти только потому, что он болен, вместо того чтобы его вылечить, как-то попытаться ему помочь? Побороться! Это всё меня так перевернуло, и я решила, что должна его забрать. И в первое время, после того как я его взяла, было такое чувство, что он будто из небытия внутреннего возвращался. Я тогда с мамой жила, в другом месте, и мама смотрела на него и говорила, что такое впечатление, будто он возвращается из какого-то антивещества, из другого мира.
— Мишка тоже сильно изменился? (У Мишки ДЦП, умственная отсталость; он до сих пор не начал говорить, но пытается. — В. К.) — Мишка же был привязанный, он не мог ходить. Они держали его привязанным. Он такой подвижный, а они держали его привязанным! И он в знак протеста грыз себе руки и бился головой. Я когда первый раз его увидела, у него руки были все сгрызены (шрамы до сих пор остались) и голова вся разбитая. И когда пришёл ко мне, он на животе ползал. Но, видно, понял, что жизнь началась. Сам приползёт, стащит кусок пирога, отползёт, втащится на кровать, нога на ногу ляжет, съест свой пирог. Интересно было. Потом опять приползёт, возьмет, например, яблоко, опять ползёт на животе, влезет на кровать, ляжет нога на ногу, съест. И конечно весь был в этом яблоке и пироге. А тут опека приходит. Или ещё пример. Он научился ходить на горшок. Научился снимать штаны, а надевать их не мог, тяжело ему было. А тут без предупреждения приходит опека, входит в дом и начинает выступать: «Почему ребёнок без штанов?» Вот объясни это! — А то, что он уже сам ходит, разве не важно? — Я их спрашиваю: «Ребёнок, который у вас был никакой, сейчас стоит у пианино сам и играет, почему это вас не волнует? А волнует, что он без штанов!» Им просто надо найти к чему придраться. У меня странные были отношения с опекой. Они вроде за меня и заступались и в то же время понимали, что, например, если бы Мишка умер в детском доме, то с них бы никакого спросу не было. А то, что он у меня, — это постоянная угроза для их безопасности. Получается, живой ребёнок — это постоянная угроза. — Я смотрю, он самый общительный. И всегда с игрушечным пианино в руках. — Он сперва просто колотил по клавишам, а теперь прислушивается к звукам. Иногда наиграешь что-нибудь, он тогда основную ноту находит. А ещё интересно — он крышку от кастрюльки возьмёт, стучит себе о голову и слушает. Или возьмёт миску железную, на самый край подвинет и стучит по ней. Я сначала думала зачем? А она звучит по-другому! И он об этом сам догадался — подвинет её, чтобы она висела, но не падала, и стучит. А один раз были две или три бутылки минералки налиты, разного уровня, и он тоже по ним стучал. — Говорят, в древности так ноты изобрели. — Ну вот и он сам обнаружил это. Он вообще очень музыкальный. Если бы я нашла педагога, который согласился бы с ним заниматься!.. Он настолько чувствует музыку, оттенки. Жалко, что он болен. Если бы он был изначально со мной, если бы я его взяла в год-полтора, можно было бы спокойно из него сделать музыканта. Я один раз ему говорю: «Иди поиграй на пианино, Данилка заснет». И он час тихо-тихо играл и подпевал что-то себе. Притащил стул, поставил, сел. На час хватило его терпения! Сидел, ноты подбирал и пел. Нет, жалко, взять бы его в год, был бы вот такой парень сейчас! Ему было пять лет, когда я его забрала, конечно, много было упущено. Во всяком случае, говорил бы он и ходил нормально, не ковылял бы так. Еще немножко, и он бы заговорил. Мне кажется, ему упрямство мешает, потому что, в общем-то, к речи близко, но надо порог перешагнуть, когда говорить начинаешь. Детям страшно говорить, потому что какой-то контакт строится с человеком, к которому они не готовы. Речь означает уже какие-то обязанности. Мне кажется, ему страх мешает заговорить. Если бы он говорил, я бы его стала учить читать, писать.
— А кто-то из ребят помогает вам? — Самая старшая, Надя. Она очень много помогает. И уже на сорок минут, на час я могу на неё всех детей оставить. Она постоянно помнит про всех малышей. Например, когда конфетами угощают, она обычно делит. Она помнит, кто дома, кого нет. И не было такого случая, чтобы она кому-то чего-то не оставила. Ринат второй. Когда Надя уезжает, он может всё делать. Она, правда, лучше всё делает, например убирает весь дом. И даже когда я не разрешаю ей, всё равно делает. Только она всех разгоняет по углам и убирает. Когда Надюля уехала в Петербург на две недели, я говорю Ринату: «Теперь будете вы дом убирать». Он быстренько всех организовал, все работали. Эти там убирали, эти там. Потом пришёл довольный: «Видишь: я никого не гонял, а все убрали!» Если Надя здесь, он не возьмётся. — Понятно, не он крайний. — Ну, все равно, они много помогают. Они подрастают, и проблем всё меньше и меньше. Проблемы в основном с двумя маленькими. — Насколько я знаю, многие семьи думают о том, чтобы взять ребёнка из детского дома, но боятся. Боятся, что он может оказаться больным. Вы же поступаете наоборот — вы тех, кому тяжелее всего, берёте. — Я беру по принципу: а вдруг он будет здоровый? (Вера смеется.) С больными детьми, с моими например, не так тяжело дома общаться, как тяжело с ними в общество выходить, где все начинают на них коситься. Начинаешь сравнивать своих детей с окружающими, и психологически тяжело. Вот Тавифка: дома с ней общаешься, ничего. А когда приходишь в школу, где в её возрасте дети все такие отутюженные, наглаженные, прямо как на картиночке, и понимают всё, говорят... Это тяжело психологически. Мне кажется, в этот момент происходит столкновение с реальностью — когда ребёнка берёшь, в жизнь выходишь и видишь, какой у него разрыв большой с другими детьми. И как в этой ситуации быть?.. Мне кажется, этот путь порочный, неправильный, изначально несёт в себе ошибку — когда люди идут и выбирают ребёнка под себя, говорят: «Мы хотим вот такого, такого».
— А может ли вообще существовать правильный путь? — Правильный путь — общаться с ними и выбирать того, кого ты полюбил. Тогда заранее будешь с открытыми глазами, будешь знать, что могут быть проблемы. Всё, конечно, сначала не будешь знать. Но ты его любишь, ты его берёшь. В принципе, как своего ребёнка рожаешь — ну не знаешь же, что тебя ждёт, но изначально настраиваешься. Больного ребёнка на самом деле тоже никто не хочет рожать. Но если он родился, ты его любишь, он твой (если ты нормальный человек), то принимаешь тогда и болезнь. Мы же свои гены тоже не знаем. Сколько мы с вами поколений знаем? Хорошо, если до четвертого. Поэтому знать, что у нас там будет с детьми, родственниками, невозможно. Но если любишь ребёнка, то тогда очень многие вещи терпишь. Борешься, ищешь выход. Мне кажется, это был бы более правильный путь, если бы детские дома были больше открыты и была бы возможность постоянного общения с детьми. И тогда люди детей забирали бы тех, которых они полюбили и с которыми чувствуют контакт души. А не тех, которых они выбрали на компьютере. — Вера, а так бывает сегодня? — Моя знакомая очень долго хотела ребёнка взять. Мечтала, что у неё будет беленькая девочка. Обязательно русская, обязательно беленькая, обязательно голубоглазая. У неё своя дочка такая, и пусть они будут похожи, будут, как сестрёнки, расти. Я же её познакомила с девочкой азербайджанкой, которой 13 лет и которая вследствие ДЦП хромает на обе ноги. Ходит, но так, ковыляет. И девочка пришла к ним домой. Я потом звоню: «Ну как? Как она тебе?» А она к тому же любит открытых, ласковых, а эта девочка зажатая вся, держит себя в руках, лишнего слова не позволит. Так вот, знакомая мне потом говорит: «Я, в общем-то, совсем не такую хотела, но, знаешь, я так её люблю, мне её жалко, я, пожалуй, её заберу». У нас большой круг общения — тех, у кого дети тяжёлые инвалиды. Тяжелее, чем у меня, есть дети. Есть ребёнок, например, который даже глотать не может. Ему три года, мать его кормит через зонд. Он вообще фактически полностью парализован. Но, когда я спрашиваю про ребёнка, она рассказывает про него как про обычного человека. Вот он такой, такой, это он любит, это он не любит. То есть она как бы вошла в его мир.
Что мама больше всего хочет? Чтобы её ребёнок выздоровел, естественно, чтобы он стал здоровым. Но взамен этого ребёнка другого здорового брать неохота. То есть любишь именно его. Хочется, чтобы он выздоровел, да, но аннулировать полностью эту судьбу, а вместо неё нарисовать какую-то благополучную и здоровую не хочется. Потому что это не то. Дети в детском доме жизнь ценят по-другому по сравнению с ровесниками, которые в семьях живут. У них совсем другой подход к семье, и ко мне, и к миру. Мне кажется, когда семья берёт такого ребёнка, она, конечно, и себя обогащает очень сильно. Но обычно, когда ребёнка берут, то уже рассчитывают, каким он будет. Это неправильно. Да, воспитывать их приходится достаточно строго, но лепить из них то, что ты хочешь, невозможно. ***Шёл второй час нашего разговора на кухне небольшого и очень тёплого дома в Астрахани. Данилка мирно посапывал на мамином плече, на мои же плечи терпеливо карабкался Коля. За соседним столом Маша с Ринатом по очереди пытались включить «Ледниковый период». Тавиф периодически напоминала об обещанных ей за хороший рисунок помаде и тенях. Максим запускал новую компьютерную игру, а Настя безуспешно пыталась увести в другую комнату осваивавшего игрушечное пианино Мишку — слишком громко играл, и было совсем не слышно слов мамы. «Простите, — говорила Вера, — у нас всегда так беспокойно, никогда не бывает тишины». Тишины действительно не было совсем — но на душе было удивительно спокойно.
Обсудить статью в сообществе читателей журнала «Человек без границ» Подписаться на журнал «Человек без границ» Журнал "Человек без границ". При цитировании материалов ссылка обязательна. Mailto: admin@manwb.ru __________ ___ |
