| Поделиться статьей: | | Статьи Послать ссылку другу  Искусство > Духовная семья ЭйзенштейнаЕвгения Марковская, Максим Ладыгин23 января исполняется 110 лет со дня рождения Сергея Михайловича Эйзенштейна. Мы попросили рассказать о Мастере директора Музея кино Наума Ихильевича Клеймана. Наша встреча состоялась в музее-квартире Эйзенштейна, хранителем которого долгие годы является Наум Ихильевич. Здесь каждый предмет рассказывает свою маленькую историю, а все, кто волею случая попадают сюда, чувствуют себя как дома.
Наум Ихильевич, какую, на ваш взгляд, роль сыграл Сергей Михайлович Эйзенштейн в становлении кинематографа? Ведь он жил и творил в то время, когда кинематограф как вид искусства только рождался и не было ни законов, ни особого опыта… Законы, конечно, были, их просто надо было понять и вынести на поверхность. Как ни удивительно, но в это время целая плеяда замечательных экспериментаторов пыталась понять, что же скрыто за этой бегущей картинкой на экране, которую все приветствовали сначала как живую фотографию, а затем поняли, что это новое искусство. И большинство мастеров — например, наши известные Лев Владимирович Кулешов, Дзига Вертов — пришли в кино раньше Эйзенштейна и еще до него начали экспериментировать с материей и духом кинематографа. На Западе тоже был авангард, там тоже искали законы кинематографа именно как искусства. Американцы очень много пытались усовершенствовать этот новый «медиа», как они говорили. И все искали специфику кино, искали то, чем кино отличается от театра, живописи, архитектуры и других искусств, чем оно лучше (театр недолговечен, музыка лишена изобразительности и так далее). Сергей Михайлович ставил вопрос наоборот: чем кинематограф похож на другие искусства, где монтаж в живописи, в архитектуре, в литературе? Потому что тогда становится понятно, что кино не выскочило как чертик из бутылки, что оно не безродный, приблудный вид искусства, а естественное продолжение всего, что было до него. Сергей Михайлович, в отличие от многих авангардистов, экспериментаторов того времени, привел кино «на Парнас». Он говорил, что кино обладает всеми возможностями старых искусств и начинает с того, на чем другие искусства завершаются. Потому что архитектура мечтает разворачиваться во времени, музыка мечтает воплотиться в визуальные образы, а кино дает эту возможность. И главное, что сделал Эйзенштейн, — он обосновал «законнорожденность» кино как искусства. Был ли Сергей Михайлович человеком своего времени? Как всякий крупный художник, он жил в двух временах — в своем и в «большом», которым, как когда-то говорил Бахтин, и надо судить искусство. Эйзенштейн очень многое впитал от своего времени, и характер его, и тип образования определила эпоха, в которой он формировался как личность, как художник. В то же время он жил во всех эпохах сразу. Для него античность и Ренессанс были современностью, а вовсе не прошлым. Художники такого масштаба — не побоюсь тут упомянуть и Пушкина, и Шекспира, и Гёте — живут так, как будто Сократ их современник, как будто Леонардо да Винчи только вчера написал свои картины. И обсуждают их как новость в искусстве. Потому что для них это не просто памятник, которому надо поклоняться, потому что каждый великий мастер для них собеседник, который своими произведениями подсказывает что-то для сегодняшнего дня и для завтрашнего. Для Эйзенштейна Пушкин и Шекспир были собеседниками. Здесь, в его квартире, висят портреты Пушкина, Бальзака, Дега, которые были так же реальны для него, как и Сергей Сергеевич Прокофьев, или Уолт Дисней, или Альберт Эйнштейн, или Чарльз Чаплин. Эйзенштейн — дитя и своего времени, и всех прочих времен. Он родился от Ренессанса или от античности, не только от западной культуры. И точно так же он жил не только в том географическом ареале, которому принадлежали его родители. Он оказался и основоположником мексиканского кино, он обожал Японию и открыл в театре-кабуки то, чего не знали, хотя и играли, сами актеры. Для него это была такая же реальность его собственного искусства, как и кинематограф России или поэзия Пушкина, которому он поклонялся. Сергей Михайлович — одна из узловых фигур ХХ века, в нем сошлись разные эпохи и разные культуры. И в этом тоже его уникальность. В нашем российском, советском кино он, наверное, наиболее универсальная фигура. Как кинематографист Эйзенштейн стал для многих поколений примером режиссера, новатора, экспериментатора, а Сергей Михайлович как человек — был ли он примером для других людей? Все, кто пишут об Эйзенштейне, говорят не только о его необыкновенном чувстве юмора, потрясающей простоте, которая свойственна подлинно великим людям, демократизме, о том, что он со всеми был готов делиться знаниями. Многие вспоминают, что он держался довольно отстраненно. Мало того, что он был беспартийным и не участвовал в общественных движениях, он не слишком распахивался перед другими людьми. Но все чувствовали его необыкновенную нравственную ценность и не могли не уважать его законы, по которым он жил. Даже люди, не уважавшие интеллигенцию, понимали, что Сергей Михайлович — это кристаллизация интеллигентности. Те, кто знали подлинного Эйзенштейна — их было совсем не много, — снимали шляпу не только перед его ученостью, юмором, талантом, но и перед его нравственными качествами. Сергей Михайлович делал добро, не крича об этом на всех перекрестках. И только те, кто попадал в беду, знали, как он приходит на помощь. Он вызволял оказавшихся в ссылке и помогал перебраться поближе к Москве, к Алма-Ате, к тем местам, где была культура. Помогал тем, кто после голода и войны потерял все, — но помогал тайно. И люди, которые передавали либо деньги, либо продукты от Эйзенштейна, были обязаны хранить в секрете, кто это сделал. Друзья Эйзенштейна, знавшие его более-менее близко, каждый раз удивлялись, сколько еще в нем сокрыто нравственного, что не видно на первый взгляд. Подлинная добродетель не нуждается в рекламе, в саморекламе тем более. Сергей Михайлович не был святым, как и всякий человек, но, безусловно, он был высоконравственным человеком. Был ли он философом? Его можно назвать философом практическим. Он написал очень много книг, в том числе философских. Его «Неравнодушная природа» — это философский трактат, а отнюдь не только изложение эстетической позиции художника, ибо в нем говорится о цельности и единстве мира, о бытии и месте человека во Вселенной. Эйзенштейн с годами все ближе подходил к философской постановке эстетических проблем. Он был знаком с нетрадиционными у нас учениями. Например, в то время совершенно не были известны философия Лао-цзы и дзен-буддизм. И Эйзенштейн, любивший Восток, оценил значимость философии чань, или дзен, и был одним из первых, кто подготовил интерес к ней в будущем. Расскажите, пожалуйста, о людях, которые сопровождали Эйзенштейна на творческом пути. У него был огромный круг знакомых — все-таки он был и педагог, и действующий режиссер на кинопроизводстве, которое переполнено людьми. У Эйзенштейна были сотрудники, а были соратники, и они отличались друг от друга. Сотрудники помогали ему делать дело, а соратники знали, ради чего он это дело делает. И таких было не очень много. А доверенных — совсем мало. Время было ужасное, доверяться всем было нельзя, и Эйзенштейн был в этом смысле не только осторожен, как и все люди его поколения. Он не любил бравады — у него был другой кураж: он мог бросить вызов Сталину и сделать «Ивана Грозного», фактически обвинение, но принимать какие-то позы в повседневной жизни было не в его характере. И всего несколько человек могли бы назвать себя его подлинными друзьями, с которыми он был на «ты»: Максим Штраух, друг детства, Сергей Сергеевич Прокофьев, Пера Моисеевна Аташева, его супруга, его верная «солдадера», как он ее называл. Были несколько человек на «Мосфильме», которые были с Сергеем Михайловичем на «ты», и это был знак особого доверия. Были люди, которые понимали, кто такой Эйзенштейн, и очень берегли свои приятельские отношения с ним. А были те, кто спекулировали своей близостью. Эйзенштейн к ним относился довольно иронично, хотя, надо сказать, иногда обманывался, как и все мы, и очень переживал измены. Не будучи распахнутым во все стороны и не будучи интровертом, Эйзенштейн был экстравертом по характеру, человеком необыкновенного коллективного творчества. Да, у него были необычайно обширные круги знакомых, как несколько колец вокруг Сатурна.
Сергей Михайлович дружил со многими великими людьми своего времени… Это очень важная тема — то, что можно назвать духовной семьей Эйзенштейна. С некоторыми людьми он встречался только однажды, как, например, с Эйнштейном. С Диснеем, с Чаплином он встречался несколько раз, пока был в Голливуде, несколько раз виделся с Астой Нильсен в Берлине. Но эти люди принадлежали к его духовной семье. И их портреты с дарственными надписями неслучайно висят на стенах его квартиры. Не все, что ему дарили, он вешал, но, если вешал, значит, для него было чем-то дорого это посвящение или встреча с этим человеком. Джойса, например, тогда не только не знали, но и книг его не читали, не издавали, а Сергей Михайлович знал, кто такой Джойс, и ему было чрезвычайно важно, что именно ему Джойс доверил экранизацию «Улисса». Великие художники ХХ века тоже были частью духовной семьи Эйзенштейна, их фотографии висят на стенах, на полках стоят их книги, вот, например, Корбюзье, Пикассо. И я думаю, что эта незримая семья в самые трудные времена, когда у Эйзенштейна не было никаких контактов, когда занавес был опущен, помогла ему выжить и чувствовать, что то, что он делает, не ерунда. В своих работах Сергей Михайлович не раз писал о том, что монтаж в кино гораздо более широкое понятие, чем склейка, соединение кадров. Можно ли эти принципы применить в других сферах жизни? Безусловно, монтаж для Эйзенштейна не был просто методом склейки, гармонизации зрелища, ускорения темпа, ради чего, собственно, его использовали многие режиссеры. Они ограничивались тем, что внятно рассказывали историю, с помощью монтажа укрупняя или выбрасывая лишнее, уплотняя действие, создавая определенный ритм, последовательность. Эйзенштейн довольно быстро понял, что за монтажом стоит гораздо более серьезное явление — закон композиции и дискретной непрерывности, то есть некой непрерывности, создаваемой из отдельных частей. Тогда еще и философия не очень знала, что такое наш мир с точки зрения света — частицы или волны. Оказалось, и то, и другое! Оказалось, что природа света сочетает в себе именно дискретную непрерывность. И это универсальный закон Природы, в нем сокрыто то, что художник называет широко — композицией. Это законы композиции, законы сосуществования части и целого, где определенные закономерности, пронизывая частность, в то же время создают целое. И Эйзенштейн очень быстро обобщил закономерности, которые обнаружил на монтаже. Один замечательный генетик из Новосибирска написал очень любопытную статью «Монтаж и генетика». Он считает, что структура ДНК гораздо емче, чем предполагают. В ее двойной спирали сокрыто такое количество генов, операций, свойств, что их невозможно объяснить просто кодом отдельных генов, что-то значит и их сочетание, их соседство, их взаимосвязи — их монтаж. И в этом смысле кинематограф Эйзенштейна — это отчасти генетический материал и искусства, и психологии восприятия, и, может быть, более серьезных вещей. В квартире Сергея Михайловича, которую вы храните уже долгие годы, много тайн. Мы знаем, например, что одна из книжных полок является примером «монтажа книг». Расскажите об этом поподробнее. Здесь везде тайны. Но ту, о которой вы говорите, Эйзенштейн открыл сам. И мы можем увидеть, как монтаж книг (их соседство на полке) отразил мысль Сергея Михайловича. Эта полка посвящена искусству театра и, в частности, актеру. В то время был очень популярен Станиславский, его даже начали насаждать как такого «бога» театрального искусства. Сергей Михайлович приобрел первое издание «Работы актера над собой», вышедшее в Нью-Йорке еще до того, как появилось русское издание. Рядом он поставил Библию, потому что не один «бог» Станиславский, есть еще и другой Бог. Тут же рядом стоит «Благодать моления» Патера Пулена, французского иезуита. Это комментарии этюдов и экзерциций Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов, который создал их для того, чтобы его ученики могли входить в состояние экстаза и восприятия Божества. Оказывается, эти упражнения очень напоминают систему Станиславского — они базируются на тех же психофизических законах, только направлены не на искусство и сцену, а на религию. «Благодать моления» давала Эйзенштейну представление о психофизике человека, входящего в другое состояние, в другую роль, и подтвердило, а в чем-то и обогатило систему Станиславского, как он ее понимал. Рядом еще одна замечательная книга — томик Дени Дидро. Дидро был не просто философом-просветителем, не только одним из создателей энциклопедии, он был замечательным драматургом и теоретиком театра. Именно он придумал, что может быть театр, который не разделяет рампой публику и исполнителей, но, наоборот, втягивает зрителя в себя — и актеры могут идти по особняку, разыгрывая какие-то сцены, а публика следует за ними, сопереживая и находясь в этом пространстве. Это то, что делают сейчас кинематограф и телевидение, фактически втягивая нас через камеру в то пространство, где происходит игра. И я думаю, Сергей Михайлович не просто поставил эти книги рядом. Это тот базис, от которого он отталкивался, чтобы создать свою теорию — место актера в общем произведении. И хочется выделить еще одну книгу — «Миграция птиц», она здесь уж совсем странной кажется. Но Сергей Михайлович неслучайно ее сюда поставил. Он полагал, что, так же как и у птиц, в искусстве, кроме продуманной, определенной эмоциональной жизнью персонажа мизансцены — осмысленной мизансцены, есть еще мизансцена инстинктивная. Обе они создают полюса, но только вместе обеспечивают органичность построения мизансцены в целом.
Мы знаем еще, что у него рядом стояли Дега и Тулуз-Лотрек как два самых близких ему художника. Были полки, которые он назвал «Великие ненормальности». На одной полке стояли великие «позитивные», так сказать, — знаменитые философы, ученые, изобретатели. А на другой — великие негодяи. И Наполеон у него стоял и на той, и на другой полке. То есть он понимал, что Наполеон был незаурядным полководцем и явно гениальным человеком, но своими завоеваниями дал дурной пример всем будущим выскочкам, включая Гитлера и Сталина, и этого Эйзенштейн простить Наполеону не мог. Была у него полка «Науки неточные», где в одном ряду с книгами по психологии, математике, истории были представлены графология, хиромантия, нумерология и другая, как мы сегодня сказали бы, «мистика». Эйзенштейн очень серьезно относился ко всему этому. Так что в его библиотеке довольно много интересных книг, которые многое рассказывают не только об интересах Сергея Михайловича, не только о том, что ему было нужно для его теоретических писаний, но и о его личности, взглядах, мышлении, о том, насколько он был шире своего времени. *** Когда мы встречались с Наумом Ихильевичем, он сам был юбиляром. За традиционным чаем (с сахаром из фамильной сахарницы Эйзенштейна) Наум Ихильевич вспомнил слова супруги Сергея Михайловича, Перы Моисеевны: «Конечно, это красиво — умереть на баррикадах, но должен же кто-то хранить огонь». Наум Ихильевич многие годы воистину хранит Огонь — огонь души Мастера, огонь традиций кино. Хранит для будущих поколений. От всего сердца поздравляем Вас, Наум Ихильевич, с 70-летием! "Духовная семья Эйзенштейна". Интервью с Наумом Ихильевичем Клейманом.Наум Ихильевич Клейман об Эйзенштейне. Часть 1Часть 2, Часть 3, Часть 4 Обсудить статью в сообществе читателей журнала "Человек без границ" Подписаться на журнал "Человек без границ" Журнал "Человек без границ". При цитировании материалов ссылка обязательна. Mailto: admin@manwb.ru __________ ___ |
